Оригинал текста был опубликован в журнале «Эрос и Космос» 1 сентября 2015 года.
Виктор Ширяев: Ваня, привет! Я очень рад, что мы решили сделать это интервью именно сейчас, когда в театре «Практика» выходит сразу два спектакля по твоим пьесам: «Невыносимо долгие объятия» в сентябре, и «Mahamaya electronic devices» — в октябре. При этом первый спектакль ты сам и ставишь, чего не делал в «Практике», кажется, со спектакля «Благодать и стойкость»?
Для того чтобы лучше понять твои пьесы, я разделил условно всё твоё творчество на фазы «Вырыпаев-I» и «Вырыпаев-II».
Первая фаза была более жесткой, хмурой и эпатажной, после себя она оставляла в читателе/зрителе состояние подавленности и беспросветности — как пьесы «Июль», «Кислород», «Эйфория»… При этом важнейшим качеством этих пьес и фильмов является, на мой взгляд, духовное очищение и «раскольническое» настроение — могу ли, достоин ли, готов ли? Если не готов при жизни — готов в смерти. Если не готов — не готов. И тоска такая, что выть хочется — потому что в каждом есть жажда по Этому, по Истинному, по Богу.
Вторая фаза — «Иллюзии», «Танец Дели», «Пьяные», «U.F.O.», «Невыносимо долгие объятья» — она тоже про Бога, но она качественно другая, кажется: светлая, пронизанная магией жизни и смерти, Космоса и любви, оставляющая в читателе/зрителе после себя состояние тихой прозрачной радости, ясной грусти, ощущение светлой сопричастности чему-то невероятно важному. Тоже очищение, но не через агонию, не через смерть, не через раскольнические страдания… Через прикосновение к доброй Истине.
Вопрос, соответственно, для начала такой: ты сам согласен с таким делением на фазы, есть ли для тебя что-то подобное в биографическом смысле?
Иван Вырыпаев: Да, я, пожалуй, согласен с твоим определением двух фаз. Действительно, вначале пьесы, которые через меня выходили в свет, имели характер страстный и несли энергию сопротивления, борьбу за правду, несогласие, бунт. А вторая фаза, как ты её называешь, это фаза, при которой в пьесах главным является не содержание, а структура. Точнее, не столько структура, сколько некий механизм, при помощи которого зрители имеют возможность получить опыт присутствия и осознанности.
Главным трюком пьес «второй фазы» является получение личного опыта о том, что страдания, трагедия, ужасы и боль — это часть проявления божественного. Что Бог неотделим от своего творения, что все дела во Вселенной делаются по воле Бога и ничто не творится без этой воли. Бог и Дьявол — это Бог. И это игра. И именно структура пьес «второй фазы» должна указывать зрителю на то, что проявленный мир — это игра. Это пьеса, и мы все — часть этой пьесы. Гамлет, Офелия, Вырыпаев, Путин, Гитлер, Махатма Ганди, Мать Тереза, Гебельс. Но как же это принять? Принять это можно только тогда, когда появляется настоящее понимание того, что на самом деле мы не Гамлет, не Гитлер, не Путин и не Офелия, — мы вся пьеса целиком. Я вся пьеса целиком. «Невыносимо долгие объятия» — это Вырыпаев целиком. Пьеса — это автор. Есть только автор. А персонажи — это его выдумка. И вот этот опыт передают все вышедшие из меня пьесы «второй фазы».
К сожалению, я еще не встретил режиссера, который мог бы представить мои пьесы так, как я сейчас это описываю. Это связано с тем, что современные театральные режиссеры стоят очень далеко от поиска подлинной реальности, они в основном заняты проявлением своих концепций и взглядов на реальность, и пьеса для них — это только повод для выражения своего искусства. Поэтому мои пьесы пока что не реализованы другими режиссерами так, как они написаны. И придется подождать. Или, что скорее всего, наступит время новых пьес и новых авторов, которые дождутся понимания. А вышедшие из меня пьесы просто лягут на древнюю полку и исчезнут в прошедшем времени. И в этом я не вижу ничего трагического, поскольку это естественный эволюционный процесс.
Жаль конечно, что я, наверное, не доживу до появления режиссера, которому будут понятны мои пьесы, и мои пьесы не доживут до этого, потому что «классическими» они вряд ли станут. Впрочем, не мне об этом судить. Да и когда я говорю «жаль», то жалость эта очень эгоистична, потому что это жалость моего тщеславия, не больше. И Бог с ними, с моими пьесами, и со мной вместе взятым. Главное, чтобы люди ходили в театр на что угодно и получали заряд любви, удовольствия и наслаждения. Будут новые пьесы, новые режиссеры и новый театр.
ВШ: А можешь ли ты вспомнить или осмыслить тот переход, после которого ты понял, что хочешь писать иначе, задействовать зрителя/читателя иначе?
ИВ: На самом деле, уже есть и «третья фаза». Сейчас их три. Заметь, это просто концепция и наша игра про эти фазы. Ты их придумал, а мне это понравилось, и мы стали в это играть. Итак, ты назвал две фазы, а я уже знаю третью. Переход между первой фазой и второй был для меня очень заметным. Потому что на концептуальном уровне это было выражено сменой моей творческой парадигмы. Вдруг пришло понимание, что искусство само по себе ничего не означает, что в основе искусства лежит творчество, а подлинное творчество — несет в себе служение. Творчество — это служение людям. Служение планете, служение Богу, служение самому себе, служение всему и всем. Таким вот адским пафосом я был переполнен. Но зато в этом пафосе выработалось понимание о пьесе. Что пьеса — это просто формула или музыка, которая не принадлежит драматургу, а принадлежит Вселенной, драматург же просто придает ей форму. Драматург — это почтальон, который приносит письмо, но содержание письма почтальону не принадлежит. Более того, чаще всего оно ему даже не известно, ведь письмо запечатано.
Ответственность почтальона в том, чтобы точно доставить письмо адресату. А вот ответственность режиссера и актеров заключается в том, чтобы вскрыть конверт и зачитать содержимое письма. И вот тут меня ждала нестерпимая боль. Когда я приходил на премьеры своих пьес и видел, что письма не вскрыты, что конверты просто разорваны на части, то я как почтальон просто умирал от физической боли. Потому что я считал, что моя миссия не выполнена, что адресат не прочел письма и не узнал его содержания. Режиссеры поступают с письмами, которые я им доставляю, абсолютно по-дикарски: они просто рвут их на мелкие части, а потом излагают какое-то свое содержание, но не содержание письма. Это доставляло мне реальную физическую боль. Особенно было больно, когда я читал интервью какого-нибудь режиссера, который клялся в любви ко мне и моему творчеству. Меня это просто выводило из себя, потому что я видел, что эти режиссеры даже малейшего понятия не имеют, что у них в руках. Они просто варвары, вот и всё. И мне было очень больно. И конечно, эта боль — это снова боль моего эго, боль нереализованного тщеславия. Но если в «первой фазе» мне было больно от непонимания меня, то во «второй фазе» мне было уже больно от невыполнения своей миссии. А переходом между фазами «первой» и «второй» было расширение моего сознания от себя до своей миссии.
Самое смешное в этом всем то, что сознание расширяется, а боль-то всё та же. Боль и есть боль. Вначале тебе больно только тогда, когда погибает член твоей семьи, когда проигрывает твой футбольный клуб, а потом сознание расширяется, и теперь тебе уже больно оттого, что погиб кто-то в соседней стране, но это все равно одна и та же боль. Больно, да и всё. Отождествление стало шире, а боль осталась.
И вот сейчас начался переход из «второй фазы» в «третью». Интересно, сколько же их будет? И вообще, есть ли они эти фазы, или это просто сон, да и всё? Впрочем, раз уж мы об этом говорим, и раз ты нашел такое точное название — фаза, — то продолжим эту игру.
Третья фаза… Этот переход осуществляется прямо сейчас. Знаешь, вдруг пришло понимание своей ответственности и своего места в этом мире. Моя ответственность почтальона только в том, чтобы принести письмо по адресу. А что там с ним сделают, порвут ли или вытрут им задницу, это уже не мое дело, это не моя ответственность. Я просто доставляю письма и я обязан делать это максимально точно и вовремя. И главное, что совсем ушло это миссионерское ощущение, все эти «служения» кому-то. Пришло пониманию, что я все делаю только для себя. И что по-другому и быть не может. Просто «Я» стал шире, и в него уже включено больше «других». Так что я перестал верить в спасение человечества и занялся только своим Я. Вот и всё. Меня, короче говоря, попустило, вот что! И из меня вышли в свет две новые пьесы «третьей фазы», они называются «Невыносимо долгие объятия» и «Солнечная линия».
Премьера первой пьесы состоялась в Берлине. Это был провал. Режиссер и актеры не поняли вообще ничего. Я сидел там в зале и думал — провал. И всё. Боли не было. Это было удивительно, первый раз в моей карьере. Я просто сидел и очень трезво думал — провал. И никакой боли. Моя жена может это подтвердить, и мой друг и учитель режиссер Виктор Рыжаков, он тоже там был, может это подтвердить. Я пошел за кулисы и искренне от всего сердца поздравил режиссера и актеров. Я был всем доволен. Я не относился к спектаклю как своей пьесе. Это был провал, так об этом написали и критики, но это уже не моё дело. А если бы это был успех, то это тоже было бы не мое дело. Я только принес письмо, вот и все. Письмо было вовремя доставлено адресату. И я надеюсь, что ты понимаешь, что «доставить письмо адресату» — значит написать пьесу. И это далеко не так просто. Написать пьесу очень непросто. Чтобы доставить письмо адресату, нужно приложить усилия, преодолеть препятствия, проделать нелегкий путь. И вот когда письмо, наконец, доставлено, то моя задача выполнена. И я могу отдохнуть — это, кажется, и есть третья фаза, но пока что я ещё мало об этом знаю.
ВШ: Да, в моей жизни тоже расширение — это одно из центральных качеств. Расширение с сохранением центра, опоры. И у меня тоже был переход от только себя — к своей миссии, и это превосходит, но включает и меня тоже, и мои интересы, поскольку эта миссия — она ведь и для меня тоже.
Ты упомянул, что человека, зрителя, трансформируют не столько слова пьесы, сколько её устройство, структура. Можешь чуть больше рассказать про это? Какая это должна быть структура, чтобы зритель ушёл домой преображенным? Она одна и та же в твоих пьеса, или разная? Если разная, то в чем она едина, в чем механизм?
ИВ: Вот это и есть самое главное в искусстве. Если допустить, что у искусства есть цель, а как мы помним, Кант говорил, что у искусства нет цели. И я с ним согласен, по большому счету. Ну, а если всё же попытаться, вопреки утверждению мудрого немца, обнаружить цель, то для меня она заключается только в одном — показывать человеку границы. Границы формы. Показывать человеку предмет. Когда мы видим предмет, когда мы смотрим на предмет и выделяем его из пространства, и отделяем его о себя, то мы видим границы. А когда мы видим границы, то мы автоматически выходим за пределы этих границ. В этом вся мудрость. Для меня вся, вся! У формы есть границы, но эти границы, на самом деле, бесконечны, потому что они — пусты, то есть сквозь них можно пройти, как в сказке сквозь стену.
Ограниченность и бесконечность — это и есть знание. И ключевым словом в этом процессе является «видение». Только когда мы видим, только тогда мы растем и развиваемся. Только когда мы видим границы, только тогда мы становимся шире этих границ, мы их расширяем. Невозможно расширить границы без того, чтобы вначале их не обозначить и не принять. Пьеса — это границы. Асаны в йоге — это границы. Общество — это границы. Личность — это границы. Бог — это границы. Поэтому очень важно открывать в себе «видение». Жанр в искусстве — это границы, и это очень важно. Жанровое искусство — это наивысшая форма духовного искусства, потому что оно показывает человеку границы. Я стараюсь писать пьесы с очень четкой структурой. Зритель видит структуру, он видит границы, и возникает понимание того, что Вселенная — это тоже структура, это тоже пьеса. И что мы все — герои этой пьесы.
И тут снова, конечно, возникает вопрос: а кто автор? Но когда мы по-настоящему поймем, что такое пьеса, то мы поймем, что пьеса детерминирована, то есть пьеса создает сама себя, ей не нужен автор, ей нужен писатель, который придаст произведению некоторую форму. Это никакой не бог, а просто слуга Вселенной. Или лучше — друг Вселенной. Короче, говоря, драматург придает размытой идее чёткую форму. Форма же эта пуста, в том смысле, что это просто узор, и всё. В том и чудо! Это величайшее чудо, вызывающее восторг! Четкая правильная форма, четкие правильные границы, и в тоже время — они состоят из пространства, они пустые, эти формы. Вот чудо! Но именно поэтому структуры очень важны. Очень важно ставить пьесу так, как она написана, сохраняя структуру автора. Очень важно иметь жанр. Для меня, например, жанровое кино, голливудские фильмы — это наивысшая форма духовного искусства. И мне кажется, что когда мы говорим «интегральное искусство», то главное в нём — не темы, о которых говорит художник, типа просветления, развития или единства, а главное — чтобы зритель в момент просмотра ощутил себя смотрящим. Увидел процесс. Поэтому переходя сейчас на «третью фазу», как ты её назвал, драматургического процесса, я буду писать жанровые, игровые пьесы, содержание которых очень простое. И ни слова о боге. Потому что бог наконец-то позволил мне отпустить его ко всем чертям. Это такое облегчение и счастье. Фу!
Моя первая пьеса этой фазы — «Солнечная линия», я недавно её закончил. И это настоящий праздник моего сердца. Пятнадцать лет написания пьес наконец-то привели меня к моей настоящей пьесе.
ВШ: Когда ты говоришь о том, что пьеса — это автор, персонажи — это автор, то ты проводишь параллель с устройством мира в принципе, где Бог — это автор всего, что есть, и неотделим от этого. Имманентен миру, как говорят философы. Не слишком ли мы при этом придумываем бога по нашему образу и подобию, когда говорим, что он является автором пьесы? Натягиваем на бога метафору драматургии? В пьесе UFO, например, ты предлагаешь несколько различных метафор того, «к чему всё это», и они все равнозначные, мне кажется. Я это к тому, что мир и бог, очевидно, устроены не как автор и пьеса, это просто метафора, но метафора удобная для чего-то. Для чего? В контексте нашей беседы, вероятно, чтобы показать принцип творчества?
ИВ: Действительно, многие годы занимаясь написанием пьес, у меня возникло некоторое понимание о принципах творчества. Не полное понимание всего, разумеется, но какое-то понимание всё же появилось. В пьесе все персонажи созданы автором и у них нет и не может быть никакой свободы воли. Гамлет не выбирает, убивать ему Полония или нет, за него это решение принимает Шекспир. Автор производит все действия, и плохие и хорошие, это очевидно. Но мы ведь с тобой сейчас используем образ автора как метафору, как прототип Создателя. А если посмотреть на это с более широкой перспективы, то разве я сам как автор Иван Вырыпаев являюсь конечной, последней инстанцией в создании пьесы? Разве Иван Вырыпаев — это какая-то первопричина всего? Иван Вырыпаев — это атомы Вселенной, сложившиеся в определенный узор, которому мои родители присвоили имя Иван, вот и всё. Поэтому, на самом деле, не какое-то там «Я» пишет пьесы, пьесы пишет Вселенная. Вся Вселенная сразу целиком и полностью принимает участие в написание талантливых и бездарных пьес.
Поэтому, конечно, это очень банально — наделять бога качествами человека, как впрочем и вообще воспринимать бога как отдельную личность. Мне не очень нравится слово «бог», хотя я часто употребляю это понятие в своих пьесах, потому что так уж повелось в драме, противопоставлять бога — герою. Но лично мне больше нравится слово «процесс». И в этом процессе нет личности. И человек — это тоже процесс, и в нем тоже нет личности. Процесс движения энергии во Вселенной, вот и всё. Это Вселенная пишет пьесу руками Ивана Вырыпаева, и потом эта пьеса приходит на сцену. Поэтому я и говорю, что драматург в моем понимании — это только почтальон. А автор письма — Вселенная, или Бог, или Хаос, или как там кто это называет. Я не знаю. У меня нет мистических знаний, да они меня и не интересуют. Я могу говорить только о драматургии и театре, потому что это моя специальность.
ВШ: Я когда-то делал исследование про этапы творчества поэтов, ещё в школе. Как к ним приходят их «письма», и через что поэты проходят, пока содержание не оказывается на бумаге. Удивительно, что они все об этом довольно открыто пишут. Так вот, большинство сперва слышит далёкий, смутный звук или ритм, затем этот ритм становится громче и заставляет сесть и писать, и под этот ритм ложатся слова, как сейчас сказали бы психологи, в состоянии потока. Я не сочиняю слова, они идут через меня. Про поток ты уже упомянул, что это просто приходит через тебя. А есть ли в твоём опыте что-то похожее на изначальный звук или ритм?
ИВ: Да. Есть импульс. Чёткий импульс. Именно этот импульс задает движение. Такой, знаешь, «Большой Взрыв» после которого появилась Вселенная. Только этот «большой взрыв» происходит постоянно. Он все время случается, каждое мгновение. Это непрерывная пульсация. И когда ты подключен к этому импульсу своим вниманием, то ты находишься в состоянии творчества и понимаешь, что Вселенная не является чем-то, что было когда-то создано; она то, что создается каждое мгновение. Это просто постоянная вспышка. Творчество — это постоянный «большой взрыв» внутри нас.
Соединение с импульсом — это самый большой подарок, какой можно получить от космоса или бога в этой жизни. И это то, что дает силы, и то, что позволяет художнику не бухать и не употреблять наркотики, потому что я абсолютно серьезно считаю, что настоящий художник не может справится с теми потоками энергии, которые через него проходят, поэтому он вынужден пить алкоголь и употреблять наркотики; это необходимость, которая его спасает от невыносимой боли. Я никогда не бросаю камни в пьющих и губящих себя артистов, я все понимаю, — это боль! Но когда есть связь с импульсом, то наркотики становятся больше не нужны. Импульс дает энергию жизни и исцеления. И заниматься творчеством становится радостно и приятно.
Соединиться с импульсом Вселенной — Журнал «Эрос и Космос», http://eroskosmos.org/connecting-to-the-impulse/
